– Устраивайся, – сказал Голомозый.
Алексей сел в угол, за маленькой шаткой этажеркой.
– Что это? – показал он глазами на коричневую штуковину.
– Фисгармония. Посиди немножко, я должен встречать...
Голомозый ушел. Впереди, ближе к окнам, сидели несколько девушек, они тихо и серьезно перешептывались. У противоположной стены стоял здоровенный, выше Алексея, парень. Он старался смотреть прямо перед собой, но то и дело скашивал большие синеватые белки на девушек и моргал белыми, телячьими ресницами. Старушка в кружевной накидке склонилась над маленькой книжечкой, беззвучно шевеля губами, читала. Такую же книжечку держал в руках наголо обритый мужчина в чесучовом пиджаке. По-видимому, у него были полипы или насморк – он сидел с открытым ртом, в носу его непрерывно булькало и хлюпало.
В комнату тихонько и осторожно, будто к покойнику, входили новые люди, скрипя стульями, рассаживались. Последним, вместе с Голомозым, пришел коренастый розовощекий мужчина с подстриженной черной бородой. Под приглаженными усами его влажно поблескивали толстые красные губы. Он двигался солидно, неторопливо, только глаза его, черные, маслянистые, зыркали по-цыгански горячо и быстро. Голомозый и чернобородый прошли к столику.
– Братья и сестры! – сказал Голомозый. – Начнем наше собрание. Слово сегодня произнесет присланный к нам из Таганрога брат Павел...
Чернобородый открыл обернутую газетой толстую квадратную книжку, зыркнул по лицам слушателей.
– Собеседование наше посвятим ныне речению Екклезиаста, глава четвертая, стих девятый, десятый и двенадцатый.
Он далеко, как все дальнозоркие, отставил книгу и медленно, торжественно прочитал:
– «Двоим лучше, чем одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их:
ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другага нет, который поднял бы его.
И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, не скоро ворвется»,
Брат Павел отложил книгу и строго посмотрел на слушателей.
– Что означают слова эти? К чему призывают они нас? Какие выводы должен сделать из них каждый? Двояко их значение, глубок их смысл. Помогать ближнему в труде и беде его – пег дела более похвального. Исцелить недужного, накормить алчущего, напоить жаждущего, поддержать слабого – кто из братьев во Христе откажется? Но недуги телесные – не самые страшные. Страшнее беды духовные, слепота безверия. Люди, бредущие по терниям житейским, они ранят стопы свои, но, озаренные светочем веры и знания, они видят цель и смысл жизни. Это придает им сил и бодрости, твердости духовной и телесной. Они, счастливые, не должны забывать о ближнем, идущем рядом с ними, но не знающем, куда идти. Как бы ни было, их, заблудших, много, каждый остается один, ибо с ними и в них нету бога...
Брат Павел говорил легко и бойко, слова сыпались из его красногубого рта гладкие и круглые, как колобки. Всё внимательно слушали. Бритый сосед Алексея открытым ртом ловил слова проповедника, растроганно сопел и хлюпал носом.
Алексей, пригнувшись, почти спрятался за этажеркой. Уши его горели. Он порывался встать и уйти, но боялся, что все обернутся на его шаги, и продолжал сидеть. Вот так влип! Если кто из ребят узнает – хана, засмеют... Бог, вера, Христос... Это было такое древнее! призрачное и никчемушное, что о них никто никогда не говорил всерьез. И не всерьез тоже. Они просто не существовали. Их не было. И все это знали. И вот, оказывается, есть какие-то книги про этого бога и люди, которые их читают и уговаривают друг друга, что надо верить и ждать, когда он снова придет на землю.
Красногубый брат Павел всё так же стрелял глазами и бойко сыпал круглые слова. По этим словам получалось, что церковь стала на службу богатым и эксплуататорам, а истинная вера не знает никакого чинопочитания, в ней нет ни священников, ни первосвященников, а это правильно, потому что отец Иисуса был пролетарием, имел специальность плотника, а сам Христос никаким имуществом не обзаводился, разоблачал богатых и заботился о бедных... Потом он говорил об усмирении гордыни, о том, что каждый должен в этом смысле тренироваться, не брезговать ближним и, чтобы воспитывать в себе смирение, полезно чаще проделывать обряд омовения...
Голомозый и его жена принесли несколько тазиков, разномастных мисок и полотенца. Брат Павел сел, разулся. Голомозый вымыл и вытер ему ноги. Потом сел Голомозый, и ноги ему вымыл брат Павел. То же самое проделали ещё несколько человек. Тазики и полотенца унесли.
– А теперь споем, братья и сестры, наш псалом, – сказал брат Павел.
Старушка в накидке села к фисгармонии, начала по очереди, будто ехала на велосипеде, нажимать педали внизу, а руки положила на клавиши. Фисгармония громко задышала, из неё потянулись тягучие, гнусавые звуки. Все запели. Пели в один тон и тоже почему-то гнусаво, будто все сразу схватили страшный насморк. Алексей плохо понимал слова нудной песни, понял только, что в ней речь идет о том, как Христос снова придет на землю и установится его тысячелетнее царство. Парень с телячьими ресницами пел фальцетом, всё время сбивался с тона, но не умолкал и особенно старательно выводил припев:
Алексей отодвинул стул и, не таясь, вышел. Желтый кобель, увидев его, вскочил на дыбы и, полузадушенный цепью, захрипел. Алексей поискал, чем бы в него пульнуть, но на чисто выметенном дворе не было ни камня, ни палки.
4
Алексей надеялся, что никто не узнает о его посещении адвентистов. Оказалось, его видели.
Напротив плиты, через пролет, стоял большой продольно-фрезерный станок. В смене Алексея на нем работал Василий Прохорович Губин.
При Семыкине Василий Прохорович частенько подходил к плите, умащивался на высоком, в полроста, узком табурете и, поглядывая на свой станок, неторопливо беседовал. После перевода Семыкина в другую смену он подходить перестал. Однако в понедельник, на другой день после молитвенного собрания у Голомозого, он включил самоход, подошел, сел на табурет и долго молча смотрел, как Алексей работает.
– Привыкаешь?
Алексей хотел было небрежно сказать, что привыкать, собственно, нечего, он же проходил практику и всё такое, но вместо этого вздохнул и сказал:
– Трудно...
Василий Прохорович как будто даже обрадовался.
– Очень хорошо! Коли ты это понимаешь, из тебя люди будут...
– Что же хорошего, если трудно?
– А как же? Работать – это тебе не фигели-мигели... Думаешь, зря слова из одного корня, что «труд», что «трудно»?..
– И всегда так будет?
– Привыкнешь – полегче станет, а совсем легко не будет, нет... Легкая жизнь только у жуликов... покуда не прищемят. Ну, а которые дураки, те утешаются – на небе, мол, легко будет. Молятся, у бога подачек клянчат...
Алексей почувствовал, что краснеет, наклонился над чертежом.
– Ты, видать, тоже собрался на небо тропку топтать?
– С чего вы взяли?
– А у соседа моего вчера что делал? Мне всё видать. И как голосят, богу своему жалятся – слышно.
– Голомозый заманил. Я не знал, что они там молиться будут...
– А чего ж ещё штундам делать?
– Каким штундам?
– Ну, штундисты, баптисты всякие... Теперь бога-то, как штаны, каждый по-своему кроит. Собираются по квартирам и молятся. Думают, без попов до бога дорога ближе. А что с попами, что без них, всё одно вокруг себя крутятся. И ты туда же?
– Я в бога не верю.
– Ну и правильно. Бог, он кому нужен? Кому прятаться надо. Голомозым, например, без бога никак. Бог им заместо забора, они за ним свою двуличность прячут. Взять того же Голомозого. Вон какую домину выстроил! Сад, огород. Думаешь, на зарплату? Зарплата ему – для прикрытия; баба его за яблоки на базаре в одно лето столько насшибает, что ему и в пять лет не наработать. Его послушать, так он вроде последнюю рубашку отдаст, а ребятенок падалицу поднимет – он из ружья бы палил, кабы не боялся, что засудят. И выходит, все его божественные слова – фальшь и враки...